Девин ДеВиз о мифах и клише, окружающих исследования джадидизма
“Это была темная и застойная ночь (пока джадиды не принесли с собой свет): клише, пристрастность и ложные дихотомии в интеллектуальной истории Центральной Азии” – так можно перевести название статьи одного из самых авторитетных исследователей ислама в Центральной Азии – Девина ДеВиза, опубликованной в журнале Journal of the Economic and Social History of the Orient (номер которого посвящен теме модернизма и ислама в России, Центральной Азии и Западном Китае и доступен здесь). В этой статье автор пытается опровергнуть некоторые из мифов, окружающие исследования джадидизма.
В 2013 году Фредерик Старр, известный представитель как научных, так и аналитических кругов Вашингтона, опубликовал большую работу, которая была высоко оценена многими университетами – книгу под названием “Утраченное просвещение: Золотой век Центральной Азии от арабского завоевания до Тамерлана” (Lost Enlightenment: Central Asia’s Golden Age from the Arab Conquest to Tamerlane). Книга сделала попытку осветить интеллектуальную историю Центральной Азии, утверждая, что регион был центром расцвета образования и науки и смог пережить приход Ислама, монгольское завоевание и тимуридскую эру, прежде чем «утерял» эти интеллектуальные завоевания в последующие века. Но, как замечает ДеВиз, эта книга стала в ряд других изданий, распространенных в конце 1950-х годов, выделявших древние достижения определенных народов через указание на недостатки их современных представителей.
При этом замечание, относящееся в джадидам в этой книге, полностью соответствует стандартному представлению об этой группе людей: «Только с приходом в конце XIX века так называемых джадидов-реформаторов и с их энтузиазмом по отношению к современной науке и образованию в Центральной Азии начала возрождаться исследовательская мысль. Тем более трагично, что новые советские правители подавили эту мысль и уничтожили подлинных исламистских реформаторов».
ДеВиз замечает, что эта цитата из книги Старра сочетает в себе многие элементы, которые сделали изучение джадидов таким проблематичным и предвзятым. В ней упоминаются «реформы», «возрождение», «энтузиазм» и «исследовательский дух», а также «модернизм» и «трагичность». При этом века, предшествующие джадидам, представляются темным временем невежества и интеллектуальной и культурной стагнации.
По мнению ДеВиза, существующие нарративы и оценки джадидо-центрических исследований бесконечно вращаются вокруг этих характеристик, повторяющихся до степени, возводящей их в клише, что наносит вред более трезвому и объективному изучению джадидизма. Девиз считает, что исследованиям джадидизма необходим новый критический взгляд, изучающий их как людей, сформированных в результате сложных отношений с собственным обществом и культурой, а не как икон.
ДеВиз формулирует, что такое стандартный нарратив о джадидах, распространенный в научных исследованиях с 1950 по 1990 гг: во-первых, этот нарратив упирается в то, что джадиды олицетворяли собой модернизм, боролись против традиций, ратовали за науку и прогресс против застоя, а также представляли собой зарождающийся национализм. Центральная Азия в целом или мусульмане Российской империи в то время, согласно распространенному представлению, находились в “темном периоде, характеризовавшемся неграмотностью, излишней религиозностью (доходящей до фанатизма, за исключением номадов, который были равнодушны к религии или неграмотны в вопросах религии), враждебностью по отношению к наукам и технологиям, политическими репрессиями”. При этом джадиды, по этому мифу, руководствовались заботой об обществе (а не собственными интересами, исходя из своего класса или социального статуса) и смогли провести образовательную реформу, развивали книгопечатание, улучшили местное языкознание, ввели новые литературные жанры, пробудили национальное самосознание и т.д. Нарратив также гласит, что, несмотря на то, что джадиды пали жертвой сталинизма, защищая несоветское представление модернизма, их идеи остались влиятельными и как ни странно повлияли как на светскую национальную культуру, так и на религиозные представления официального Ислама Советского Союза.
Исследования джадидов, пишет ДеВиз, грешат библиографическим подходом, заменяющим настоящий исторический или даже литературный или интеллектуальный анализ. Так, в исследованиях часто встречаются подробные жизнеописания отдельных джадидов, с упором на поворотный момент, изменивший их судьбы после 1917 года, и трагичный исход жизни.
Напротив, очень мало посвящено тому, в каком контексте, например, велась образовательная реформа, особенно, ввиду уже предпринятых попыток салафистов по реформированию знания. Реформу языка и письменности, напоминает ДеВиз, следует рассматривать в контексте советского языкового проекта, отрезавшего центральноазиатов от их литературного наследия, но, возможно, сделавшего это, исходя не из политических соображений, а из практических языковых – ввиду сложности чагатайской орфографии, например.
Ложные дихотомии, таким образом, по ДеВизу, искажающие исследования джадидизма, это «свет и тьма», «новое – старое», «прогресс – регресс», «светскость – религиозность» и т.д.
ДеВиз отмечает, что в последнее время некоторые ученые стали отмечать малую аудиторию джадидов и ограниченность их влияния, что контрастирует масштабности их изучения. Другие ученые стали больше обращать внимание на разнообразность взглядов внутри самой группы на религиозные и социальные темы, некорректность противопоставления джадидов и кадимистов и упрощенное видение джадидов как жертв царистской администрации, а также стали указывать на особенное социальное и классовое происхождение джадидов, их отдаленность от социального и культурного мира большинства жителей Центральной Азии и тесные связи с российской и западной культурами.
В результате, пишет ДеВиз, джадиды стали еще более неясной темой, носителем «лейбла исламских модернистов». Ведь и столетия до них и поэты, и писатели региона поднимали вопросы коррупции, власти, религиозных практик и институтов. ДеВиз спрашивает, могут ли джадиды, испытавшие сильное влияние русской и западной мысли и бывшие далекими от своего собственного общества, рассматриваться как представители коренного видения и выразители национальных надежд?
ДеВиз отмечает пристрастность изучения: многие исследователи джадидизма восхищаются этим явлением и закрывают глаза на происхождение их программ. ДеВиз даже предполагает, что это западные исследователи, с их любовью ко всему западному, направили свое обожание на джадидов, которые показались им наиболее понятными в интеллектуальном и культурном плане. ДеВиз также опровергает представление о том, что джадидизм представляет собой совершенно новый феномен в истории региона. ДеВиз пишет об общей малой информированности о более ранних реформистских движениях и недостаточном изучении интеллектуальной истории Центральной Азии в целом. Политическая среда во времена джадидов, возможно, более благоприятствовала высказыванию смелых идей и в этом смысле определенную поддержку джадидам оказывали российские колониальные чиновники, выступавшие против отсталости и застоя местных обществ. Многие джадиды говорили о светскости с русскими и о религии со своими соотечественниками.
В действительности, пишет ДеВиз, настоящая волна политически ориентированных религиозных реформ случилась за столетие до джадидов в конце XVIII и начале XIX веков. Этим реформам способствовал политический контекст, когда после 500 лет доминирования чингизидского принципа наследования власти, появились правящие династии из класса военачальников узбекских племён, не являвшихся наследниками Чингисхзана. Эти династии укрепляли свою легитимность через Ислам и исламские нормы лидерства (см. исследование Бахтиера Бабаджанова, посвящённое династии племени Минг в Бухаре, а также см. династию племени кунграт в Хиве). Новые элиты из числа меньшинства атаковали суфийские нормы и практики, насаждая вместо этого шариат. Это была краткая попытка противопоставить “шарлатанство и суеверие” дервишей “истинной религии” и, как и попытки джадидов, она была малоуспешной. До нее в конце XVII и начале XVIII века тоже была «реформа», связанная с возникновением течения обновителей суфийского братства накшбандийа, бросившего вызов устоявшемуся ордену накшбандийа. .
ДеВиз оспаривает модернизм в целом, а также использование этого термина применительно к джадидам (напоминая, помимо прочего, что это были в первую очередь молодые люди) и противопоставление модернизма фундаментализму. Он утверждает, что многие пункты программы джадидов были почерпнуты из фундаментализма, в мусульманской мысли близкой к ваххабизму.
Несмотря на это, безусловно, новизна джадидов состояла в политическом контексте того времени, в воздействии на них европейской мысли и осознании ими своего отставания от России и развитого мира. Поэтому джадиды ратовали за модернизацию языка, упрощение письменности и образовательную реформу, но они мало воздействовали на мусульманские движения и реформу религии.
ДеВиз подчеркивает, что интеллектуальная история Центральной Азии до джадидов остается малоизученной: нельзя, пишет ДеВиз, называть такой длинный период истории, после тимуридов с 1500 гг до российской колонизации, просто периодом изоляции и «темным веком». Исследования джадидизма, по мнению ДеВиза, должны быть сбалансированными и направленными на глубокое изучение корней этого явления.
Алима Бисенова и А. Мукашева